Дорамалэнд

Виктор Голышев
Как читать котлован
Москва
|
РИА Новости
|
26
.
10
.
2013

Патриарх отечественной школы художественного перевода Виктор Голышев сразу оговаривается — его лекция не о переводе Платонова и не о стиле писателя, она о том, что скрывает в себе непростой текст и как форма дополняет содержание повести. На протяжении жизни Голышев неоднократно возвращался к «Котловану» прежде всего как читатель. Это текст, о который «постоянно спотыкаешься», так он говорит о книге. Разбирая примеры — фразы и даже отдельные словосочетания — он показывает, почему язык «Котлована» так сложен и как работает «система сжатий и спрямлений» Платонова. Переводчик дотошно анализирует шероховатый стиль писателя.

Патриарх отечественной школы художественного перевода Виктор Голышев сразу оговаривается — его лекция не о переводе Платонова и не о стиле писателя, она о том, что скрывает в себе непростой текст и как форма дополняет содержание повести. На протяжении жизни Голышев неоднократно возвращался к «Котловану» прежде всего как читатель. Это текст, о который «постоянно спотыкаешься», так он говорит о книге. Разбирая примеры — фразы и даже отдельные словосочетания — он показывает, почему язык «Котлована» так сложен и как работает «система сжатий и спрямлений» Платонова. Переводчик дотошно анализирует шероховатый стиль писателя.«Нарушения становятся в некотором роде стандартами. 

Только этот стандарт довольно трудно переварить при быстром чтении. Платонов это имел в виду: что проза должна цепляться. И каждый раз она должна заставлять тебя думать, а не просто скользить по строчкам. Хорошо, когда большие люди пишут, Достоевский или Толстой, — там как бы процесс мышления по ходу дела происходит, а у среднего беллетриста ты обычно действительно скользишь по поверхности, и хорошо, если остается там половина в голове. Он хотел читателя задержать, видимо. Ну, или не хотел — я не уверен, что это все происходит рациональным способом».

Голышев подвергает анализу и идейную составляющую текста. Он находит переклички между происходящим в повести и историческими событиями — вспоминает строительство Дворца Советов на месте взорванного Храма Христа Спасителя, размышляет, что такое «котлован» для советского и постсоветского человека, и объясняет почему  «Котлован» – это самая страшная книга, написанная в России.

Расшифровка

Для начала – это называется по-английски «отказ от ответственности». Я не специалист по Платонову, не литературовед, вообще никто. Я — переводчик. Но на протяжении уже там лет пятидесяти мне приходится с ним иметь дело — иногда для удовольствия, иногда по делу. Мы начали с 1962 года, когда я узнал, что такой человек был. А потом как-то мне пришлось читать… Прислал сперва приятель из Америки двуязычный «Котлован», который в 1973 году вышел там и переведен был Томасом Уитни, — и там было предисловие Бродского, где было написано, что счастлива страна, где нельзя перевести эту книжку. Ну, мне показалось, что ее можно перевести было. И даже я сделал такой опыт: я брал английский текст и своим родственникам читал с листа как бы русский перевод. В 2/3 случаев это просто совпадало слово в слово — ну, когда ты уже знаешь текст, да? Также говорят, что на Платонова пародию нельзя написать. Очень просто на него, на самом деле, пародию написать.

А потом через два года «Котлован» перевела Мира Гинзбург, замечательная переводчица, которая, видимо, ребенком уехала отсюда и кое-что про это помнила еще. А потом уже занялись англичане, Роберт и Элизабет Чендлер. И они не один перевод сделали. Последний вышел в 2009 году при помощи Ольги Меерсон, которая, видимо, отсюда уехала и кое-что могла там рассказать им — то, что очень трудно узнать, какие-то мелочи.

Насчет того, что это перевести нельзя. Когда-то Григорий Дашевский сказал, что вообще литературу здешнюю — ну, когда она была хорошая, между войнами там, до 30-х годов, — перевести нельзя, потому что то, что написано изнутри катастрофы, люди за границей понять не могут. Но на самом деле проза эта довольно удобная для перевода. Там вот эти абстрактные соединения… Ну, потом я, может, про них заговорю отдельно. Они как раз на английский язык очень хорошо переводятся — кроме советизмов, которые уже для иностранцев совершенно непонятны. Я могу несколько назвать слов каких-то — вроде там «кулак», «колхоз», «тема», «темп-линия» там, «массы»: это совершенно непонятно будет, потому что эти слова переводятся, но ореола — или, как сказать, ауры — у них нету и скоро они не будут ничего значить даже у нас. И чем дальше, тем более голыми эти слова будут. Для меня они еще кое-что значат, но, наверное, гораздо меньше, чем для моего отца значили, да? Вот это нельзя перевести, действительно. Ну, вообще, если строго говорить, то ничего нельзя перевести с чужого языка так, чтобы слово имело объем, который оно для местного жителя составляет.

Значит, первое удивление было… И я помню, что Андрей Сергеев (был такой переводчик и писатель, замечательный переводчик стихов английских и американских) сказал, что этот текст написан мыслящим идиотом. Ну, надо еще посмотреть, какого он имел в виду идиота, потому что у греков это значило просто частное лицо, которое не принимает участия в общественных делах. Вот. Но меня как-то очень устраивает эта формулировка.

Первое, что бросается в глаза, когда начинаешь читать его, — колоссальное количество бюрократизмов и канцелярского языка. Потом писатель Марамзин (он уехал потом в Париж), который собирал полную, насколько это было в его силах, библиографию Платонова совершенно бескорыстно, никто ему за это не платил. Он сказал, что там очень много библейских ходов по прямой. И я думаю, что, по крайней мере, что касается «Котлована» («Чевенгур», наверное, в меньшей степени), Платонов главный авангардист был наш, никто другой с ним не сравнится. И главный обновитель языка.

Другое дело, что это повторить никто не может, хотя… Если мы читаем современную прозу, то мы можем увидеть какие-то следы. Скажем, когда-то мне казалось, что у Анатолия Кима есть сильное влияние его. В нескольких рассказах Бакина, замечательного писателя, которого, по-моему, одна книжка вышла и больше ничего не выходило, очень сильное влияние есть. Платоновские языковые особенности такие сильные, что если ты сидишь работаешь, переводишь, то очень большой соблазн есть, что ты тоже начинаешь… ну как бы идиотничать. И поэтому во время работы ни в коем случае ни за месяц до, ни месяц после нельзя читать его, потому что это очень заразительная проза, да?

И вся эта корявость и нескладность его. Она происходит от того… впечатление такое, что человек впервые говорит на русском языке и вообще впервые видит вещи. Там есть что-то очень детское. Не первобытное, поскольку он был очень образованный человек, к 21 году у него уже было 200 публикаций в местных газетах. Он был воронежский крупный уже литератор такой. С кем-то он там Канта обсуждал и после писал и на Джойса рецензии, и на Пруста. А вид совершенно такого первобытного человека. Поэтому его любят почему-то иллюстрировать Филоновым — вот такими рожами, да? Но это как бы иллюстрирует не его самого, а его, грубо говоря, персонажей. Мне лично кажется, что если ему искать в живописи параллель, то это первым делом будет Сезанн, который хотел понять мир в его основе, вне преходящих каких-то явлений — основную конструкцию мира понять. И у Платонова это происходит. У Древина пейзаж есть, такая картина, которая называется «Окраина». Там просто какой-то белый домик или сарай стоит — и пустыня вокруг. У Платонова почти все время пространство такое и есть. Там пустой мир такой совершенно.

Ну вот, я говорю, что он расстался с какими-то всеми нормами, установлениями приличной русской прозы, с одной стороны. А иногда даже с грамматикой расставался. Но расстался таким сильным образом, что это оказалось живым, а не мертвым, не экспериментом, а довольно сильным высказыванием.

Почему такой странный язык в «Котловане»? Мне кажется, что это результат раздвоенности, вообще у нас для писателей здешних это довольно характерно. С одной стороны, он был убежденный социалист — ну просто оголтелый человек. Я прочту небольшую цитату, да? Я взял ее из книги Варламова, которая в ЖЗЛ вышла. «Для осуществления коммунизма необходимо полное поголовное истребление живой базы капитализма, буржуазии как суммы живых личностей. Скажут: “это крайность, кровожадность, слепое бешенство, а не путь к коммунизму”. Нет. Честный вывод точного анализа переходной эпохи. Если мы хотим коммунизма, то, значит, нужно истребить буржуазию, истребить не идеологически, а телесно. И не прощать ее, если бы она даже умоляла о прощении. Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником».

Андрей Сергеев сказал, что этот текст написан мыслящим идиотом. Странно, да? Вроде ты совершенно прав — и при этом возникает слово «преступник». Вот уже первая такая осечка умственная, да? «…не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому». А дальше довольно жуткая фраза идет: «Без зла и преступления ни к чему в мире не дойдешь и умножишь зло, если сам не решишься сделать зло разом за всех и этим кончить его». Ну совершенно маразматическая вот такая логика здесь. И при этом им написан «Котлован» — может быть, самая страшная книжка из беллетристики, которая написана в этой стране. Совершенно безнадежная.

О том, что он раздвоен. Он в одном письме, видимо, пишет как раз про это: «Я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, писал. Притом то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез».

Вот, значит, очевидны два человека. Рациональный, с одной стороны; тот, который убежденный социалист и даже жестокий — и ненависть к кулакам, и ненависть к буржуям у него и позже сохранилась. «Котлован» написан после того жуткого высказывания — примерно через семь лет. А люди так быстро не меняются. Люди вообще не меняются, по-моему, после трех лет уже. Они там как-то немножко обтесываются, немножко сдвигаются, но я думаю, что характер у человека остается прежним, и негодяй уже в три года негодяй. И их десять процентов, я думаю, населения. Но, к сожалению, большая сила у них.

Вот, значит, с одной стороны, он — социалист, а с другой стороны, он — художник и, видимо, социалист над ним не властен. Первое, что мне бросилось в глаза после того, как я переварил то, что это бюрократский текст, и после того, как Марамзин мне объяснил, что там много библейского, ну, я стал читать по-другому эту книжку — и еще параллельно с английским. Ну, я уже к тому времени читал «Котлован».

Значит, первое, что там бросается в глаза, это у него система такая сжатий или спрямлений внутри фразы — она может быть и грамматической, и даже по мысли. Мы знаем, можем себе представить примерно, как приличная проза тогдашняя должна была это описывать. Я несколько примеров прочту, если вас утомит, вы мне скажете тогда.

«Он присутствовал в пивной, пока не зашумел ветер меняющейся погоды», да? Вот «ветер меняющейся погоды» — сюда в три слова загнано то, что меняется погода, то, что подул ветер, да? Ну и при чем тут «он присутствовал в пивной», непонятно. А потом опять: «Из неизвестного места подул ветер…» Почему неизвестное место? Ясно, откуда оно. Ветер откуда дует, всегда мы знаем, да? «… чтобы люди не задохнулись. И слабым голосом сомнения дала знать о своей службе пригородная собака». Значит, «слабым голосом сомнения»… Вот, дальше очень сильно он рассчитывает на тебя. Я так себе представляю, что слабым голосом сомнения собака должна свою службу справлять, но совершенно не уверена, что ей надо в это время лаять — потому что нечего. И она дала о своей службе знать. Вот — все загнано в три слова.

Почему его трудно читать? Его проходят в школе, да? И я уверен, что там 3/4 людей его не могут прочесть, потому что ты спотыкаешься на каждой фразе и на каждой фразе надо думать, про что там написано, а не просто слова. «Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. Ты не имел смысла жизни, — со скупостью сочувствия полагал Вощев, — лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб». Во-первых, «за что ты жил» — неправильно просто по грамматике. Потому что «за что ты умер» есть. Но никогда мы не говорим «за что ты жил», да?

И сразу возникает какой-то другой стереотипический взгляд на это дело. «За что ты жил», да? Потому что Вощев тоже не знает, за что он живет. И «скупость сочувствия». Сочувствие… Дело в том, что он в продолжении всей повести не знает, зачем он живет, он ищет истину. И он находит себе родственное существо в этом.

«Тот город начинался кузницей, и в ней во время прохода Вощева чинили автомобиль бездорожной езды». Всё. Вот бездорожная езда — больше ничего не надо говорить, да? Мы знаем: там машины разбиваются, потому что у нас дороги плохие и так далее. «От бездорожной езды» — это явное сокращение, да? И, кажется, корявое, да? Ну вот. А почему «во время прохода Вощева»? Это вместо того, чтобы «пока он шел мимо» — мы ведь знаем, как это пишется, складно когда. Дальше идет такая фраза: «Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали».

Значит, «заочно живущий». Кто такой заочно живущий? Заочно — это то, что происходит в твое отсутствие, да? Вот если там словарь смотреть, что такое заочное, это когда что-то происходит в твое отсутствие. Так у нас заочно учатся. А что значит «заочно живущий»? Вот это начинаются стихи уже, грубо говоря. Потому что то ли его не видят уже люди, поскольку его уволили только что. То ли он живет заочно от себя. И там вот когда ты смотришь, как там переводят люди, то они тоже это должны придумывать, да? Начинается интерпретация. Но у них нет такого заочного, да? У них in absence будет, и всё, и ничего это не говорит. У нас сюда иочи входят, и то, что его никто не видит, и то, что он на самом деле еще полной жизнью не живет, потому что он не понял смысла жизни.

Или «сила горюющего ума». Горюет ум тут. Опять все загнано в какие-то три слова. И дальше «в тесноте своей печали». Значит, «печаль теснила грудь» и все такое, мы знаем эти дела. А тут «в тесноте своей печали», очень короткое… Но когда ты это читаешь, кажется: ведь правильно, надо так и говорить, лишних слов не надо тратить, да?

«Чиклин был слишком угрюм для хитрости и ответил приблизительно: — Некуда жить. Вот и думаешь в голову». Тут вообще, значит, «слишком угрюм для хитрости» — ясно, это уже комический выверт такой. Ясно, что он будет тупой человек довольно. Очень вроде как хороший, только он много убивает кого. И вот это «некуда жить» — если следовать грамматике, мы «куда» не живем, да? Мы как живем, где живем, зачем живем. Но «некуда жить»? Значит, он не видит перспективы в жизни, да? И это ты можешь пропустить как неграмотность, а можешь опять застрять на этом. Потому что — что значит «некуда жить»? А «некуда жить» — я думаю, что он не имеет идеи, вот и все. Или «думаешь в голову». Ну ясно, в голову думаешь, а не в плечо. Но тут это, видимо, для того, чтобы сделать явным это постоянство — что он думает над этим непрерывно. Я не знаю. Ведь это всё домыслы на самом деле, да? Когда ты стихи читаешь, там тоже так… Когда ты читаешь прозу и когда читаешь стихи, ты в этом участвуешь, их ты тоже пишешь, грубо говоря. И здесь тоже. Тут только приходится сильнее участвовать, поэтому больше устаешь.

«Котлован» — может быть, самая страшная книжка, которая написана в этой стране. «Вощев тихим шагом скрылся в поле и там прилег полежать, не видимый никем, довольный, что он больше не участник безумных обстоятельств». Это уже во время раскулачивания происходит. «Участник безумных обстоятельств» — опять неправильная грамматика. Нельзя участвовать в обстоятельствах — можно попасть в них и так далее. «Позже он нашел след гробов, увлеченных двумя мужиками…». Смотрите, «увлеченных двумя мужиками» — у него очень много, на самом деле, книжных и таких возвышенных слов при этой вот корявости. «…увлеченных двумя мужиками за горизонт в свой край согбенных плетней, заросших лопухами». Значит, «край согбенных плетней» — все тоже очень художественно, на самом деле, тут придраться не к чему. Происходит смесь такой вот жуткой какой-то корявости и довольно возвышенных дел. «Быть может, там была тишина дворовых теплых мест или стояло на ветру дорог бедняцкое колхозное сиротство с кучей мертвого инвентаря посреди». Значит, «тишина дворовых теплых мест» — понятное все, да? Но опять это очень сжато сказано. И опять неправильность: стояло на ветру дорог сиротство, колхозное сиротство — но сиротство не стоит, мы это знаем, да?

«Он, Вощев, ожидал, когда же там…» А это «там» — это написано — «мертвая массовая муть Млечного Пути». «…когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни». Это он все надеется истину жизни понять. Но прекращение вечности времени? Зачем, к чему? Непонятно. Каждый будет думать про это по-своему.

«Сорок или пятьдесят человек народа…» Зачем «народа» — а кого еще? Скотов, что ли? «…сорок или пятьдесят человек народа открыли рты и дышали вверх. А под низким потолком висела лампа в тумане вздохов, и она тихо качалась от какого-то сотрясения земли». В тумане вздохов; опять в два слова загнано, что парная комната, там надышали, стоит пар, ну и лампада качается. Все в два слова загнано, и больше не надо ничего.

Дальше идет «Ликвидировав кулаков вдаль (это когда их на плотах спустили, да?), Жачев успокоился, ему стало даже труднее, хотя неизвестно отчего». Тут полный абсурд. Во-первых, успокоился, а потом — стало труднее и неизвестно отчего. Известно отчего — оттого, что они довольно много людей сейчас обрекли на гибель. Но теперь интересное возникает: «ликвидировать вдаль» нельзя, да? Мы знаем, что им, кулакам, плоты построили, спустили их куда-то в неизвестность — ликвидировали. Теперь думает Жачев чего? «Весь слой грустных уродов не нужен социализму, и его вскоре тоже ликвидируют в далекую тишину». Вот насчет далекой тишины, ликвидации, тоже непонятно. Что такое далекая тишина? Она там, куда они плывут тихо, — или их уже не слышно, вот этих людей, которых, грубо говоря, обрекли на смерть, да?

А дальше будет немножко комическая история. Козлов уже не хочет быть с какой-то женщиной, «конфисковать ее ласки». «И он написал даме последнюю итоговую открытку, складывая с себя ответственность любви: “Где раньше стол был яств, теперь там гроб стоит”». Ну, это Державин, «На смерть князя Мещерского». «Этот стих он только что прочитал и спешил его не забыть…» Спешил не забыть — опять очень коротко сказано, да? Спешил написать, пока он не забылся…

Дальше. «Сказав это, Чиклин вонзил лопату в верхнюю мякоть земли, сосредоточив вниз равнодушно задумчивое лицо». Опять: ты лицо не сосредотачиваешь, да? Оно у тебя может быть сосредоточенным. Его не сосредоточишь вниз, да? Равнодушно задумчивый — тоже очень коротко. Что происходит? Он, значит, сосредоточенно смотрит вниз, при этом он не думает, и поэтому лицо у него невозмутимое. А вообще думать ему очень… для него это самый тяжелый процесс, там будет про это еще сказано. И для него, и для Платонова это тяжелое дело. «Сосредоточив вниз»… Он вообще обычно не мыслит, он — землекоп, вот и все.

Значит, про эти сжатия, которые иногда нарушают просто стилистические нормы всей русской прозы принятые, а иногда просто грамматику нарушают. Ну, не знаю, мне кажется, что они нарушают все правила с такой силой, что нарушения становятся в некотором роде стандартами. Только этот стандарт довольно трудно переварить при быстром чтении. Платонов это имел в виду: что проза должна цепляться. И каждый раз она должна заставлять тебя думать, а не просто скользить по строчкам.

Хорошо, когда большие люди пишут, Достоевский или Толстой, — там как бы процесс мышления по ходу дела происходит, а у среднего беллетриста ты обычно действительно скользишь по поверхности, и хорошо, если остается там половина в голове. Он хотел читателя задержать, видимо. Ну, или не хотел — я не уверен, что это все происходит рациональным способом. Это потом рациональным образом оправдываешься, что ты это делал нарочно, — на самом деле ты сперва сделал, а потом находишь этому оправдание.

А второй вариант, вторая сильная черта — это точно, что он пишет много лишнего, в его фразе есть избыточность. Она или в грамматике есть опять-таки, или в самом способе изложения. Слова составляются так, как их нельзя составлять. Это мы уже видели. Мне кажется, у этого есть задача такая подспудная — перейти от эмпирического мира к первоосновам. Потому что опять вот это детское сознание. А почему облака плавают по небу или почему из облака дождь идет — это дети спрашивают, взрослые уже не спрашивают. Там как будто картина мира возникает перед человеком первый раз, и он в первый раз ее описывает — до него никто этим не занимался.

Оттого, что идет переход от временного, преходящего, — к довольно постоянному. Для чего расширения делаются вот эти, да? От такого, совершенно беспросветного, настоящего к возможному будущему — они все там строят этот светлый дом, где будут все люди жить. И если там более-менее внимательно за этим следить, то окажется, что очень много действий… мы обычно делаем, подымаем стакан, чтобы выпить воды. Или подымаем билет, потому что он упал. А у него каждый раз почти… ну, не каждый раз — это я вру, но, наверное, в половине случаев действия имеют какое-то предназначение духовное или психическое и задачей имеют не физическое продолжение действий. Там каждый раз какая-то имеется в виду цель. Все пронизано телеологией такой вот. А иногда эти объяснения просто абсурдны, и мне кажется, что они имеют там целью такой комический эффект.

Как будто если ты плохих убьешь, то хороших станет больше. «Два кулака от нас сейчас удалились» — это Сафронов говорит (будущий каменщик, пока что он стал большим активистом). И девочка ему говорит: «Убей их». «Не разрешается, дочка. Две личности — это не класс». А была в это время ликвидация кулачества как класса. «Это один да еще один», — сказала девочка. «А в целости их было мало, — пожалел Сафронов. — Мы же, согласно Пленуму, обязаны их ликвидировать не менее как класс, чтобы весь пролетариат и батрачье осиротели от врагов». Ну, вот это патология, да? «Осиротели от врагов». Хорошо, что осиротеть от друзей даже нельзя уже. А осиротеть от врагов — тем более.

«А с кем останетесь?» — «С задачами, с твердой линией дальнейших мероприятий. Понимаешь что?» — «Да, — ответила девочка. — Это значит, плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало». Логика замечательная, да? Как будто если ты плохих убьешь, то хороших станет больше. Это довольно часто происходит.

«Тебе, бюрократ, рабочий человек…» Ну это там рабочие сидят когда… Вощева уволили, он в пивную зашел. Бюрократ — это пивной человек, который пиво подает. «Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься». «Но Пищевой берег силы от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия». Ну, в разногласия вступать нельзя — в пререкания вступают, да? И то, для чего он берег силы — для личной жизни, — это ведь здесь совершенно лишнее. Но каждый раз тебя носом тычут: что именно происходит?

«Жачев и прежде, когда Чиклин работал на прочистке реки от карчи (ну, это коряги, да?), посещал его, дабы кормиться от рабочего класса. Но среди лета он переменил курс и стал питаться от максимального класса, чем рассчитывал принести пользу всему неимущему движению в дальнейшее счастье». Значит, если ты объедаешь этого Пашкина, начальника профсоюза всего городского, ты приносишь пользу этому всему неимущему движению, да? Совершенно непонятная логика.

Дальше вот то, что нельзя перевести. Как они будут переводить «…и стал питаться от максимального класса»? Кто такой максимальный класс? Ну, для вас это все уже уходит вдаль, а я еще помню, что был партмаксимум, который в 20-е годы ввели и в 1932 году потихоньку убрали. Партийные начальники должны были получать зарплату не больше, чем квалифицированный рабочий, — и это довольно долго выполнялось. Вот это называется «максимальный класс» у него. Я говорю, что скоро Платонова будут читать отчасти как иностранца. Многие слова эту ауру потеряют.

«Жачев не развернул своего свертка, а съел общую кашу, пользуясь ею и для сытости (нормально, да? а для чего ты ешь?), и для подтверждения своего равенства с двумя евшими людьми». Ну, он урод там и так далее. Но он ест с Чиклиным и Сафроновым — значит, он не только для сытости ест — в этом есть элемент какой-то там сильной демонстрации. Не надоело еще? Нет? 

«Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой (ну, это либо кувалда, либо трамбовка), либо рыл лопатой, а думать не успевал. И не объяснил Сафронову его сомнения».

«Имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что думать не успевал». Значит, все перевернуто, да? Такая физика возникает: человек мало думает… ну, как он мало штангу подымает, у него слабые мышцы, да? То же, видимо, с головой — должна насильно распухать, если думаешь. Она не распухла. И, главное, оттого, что много работал руками и не думал, он весь оброс волосами. Тоже совершенно комическое мероприятие — и при этом все понятно, да? Кроме того, что маленькая голова. А какие сомнения у Сафронова? Сафронов его спрашивает: «А отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего света тоска, а только у нас одних пятилетний план?» Смешно, да. Но его за это еще и убьют потом.

Теперь медведь. «Опустив лапы в ведро с водой, чтобы отмыть на них чистоту, он затем вышел вон для получения еды». Ну, вот это там бюрократское: получение еды, отмыть чистоту. Ясно, да? Не руки отмывает он, не лапы. Он отмывает чистоту на них, на руках. И все понятно тоже: когда ты отмоешь, они станут чистые и так далее.

«Музыка пионеров отдохнула и заиграла вдали марш движения. Вощев продолжал томиться и пошел в этот город жить». Насчет «в этот город жить» исследователи удивляются. На самом деле это правильно, потому что пойти в город можно за чем угодно. Но пошел в город жить — сразу опять очень большое сокращение, хотя кажется, что это лишнее слово, да? На самом деле это очень сокращение большое. Марш движения — тоже двойственное слово. Там то ли под этим движением имеется в виду общее движение к социализму и всему, то ли буквально то, что эти пионеры начинают ходить ногами.

«Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза. Розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время». Опять. «Шли силой тяжести мертвого груза». Платонов был большой инженер, у него были изобретения, он занимался электрификацией и патенты получал тоже в 20 с чем-то лет, довольно рано созревший человек был, он переехал то ли в 1925-м, то ли в 1926 году (то есть ему было либо 26, либо 27 лет) в Москву, чтобы стать писателем. А до этого он занимался ирригацией, построил три электростанции или там наблюдал за ними. 700 прудов при его помощи было сделано. Он несколько лет занимался этим после голода 1921 года. Он к этому времени был уже известным журналистом. Это, значит, ему 22 года, грубо говоря, — и там 200 публикаций. А стихи он начал писать в 13 лет, а работать начал в 14. И первая книжка стихов у него вышла в 1922 году — она у меня есть, «Голубая глубина». Они очень странные — то на одного похожи, то на другого, и тоже с корявостью. Их даже Брюсов заметил.

По человеческому качеству Джойс — это не самая великая литература. 

От чего я отвлекся? «И терпеливо шли силой тяжести мертвого груза». Всё, ты гирю видишь, ясно, ходики. Сила тяжести мертвого груза — не пружинные часы. Это уже описывает инженер. Дальше. «Розовый цветок был изображен на облике механизма». Сразу облик механизма, возникает такая красивая история, довольно поэтическая, да? А дальше непонятно: «…был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время». Почему надо утешать всякого, кто видит время? То ли потому, что он смертный… Вот почему утешать надо, уже ты сам должен это придумывать за него, да? А он тебе этого не сказал. И что значит «видит время»? Видит время буквально? Вроде цветок нарисован около стрелок или под стрелками, и ты, когда смотришь, видишь время. Или ты видишь время вообще? Сразу раздвоение получается. Вот это как бы способ поэтической речи, когда слова теснее соприкасаются друг с другом, больше друг от друга зависят, и разные их, как бы сказать, возможные смыслы оживают. Там одно и то же слово может иметь много смыслов. У него это очень сильное дело.

Не надоело еще? Ну вот: «Вскоре вся артель, смирившись общим утомлением, уснула как жила, в дневных рубашках и верхних штанах, чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц, а хранить силы для производства». Совершенно обманный вариант. Ясно, что ты расстегиваешь, потому что… Они же там только что — копают и спят, да? И, грубо говоря, иногда кашу едят — один раз это, по-моему, описано. Люди вообще не живут в нашем понимании, да? И они, конечно, пуговицы не могут расстегнуть, потому что они безумно устали все, а не потому, что они хранят силы для производства, для следующего дня. Объяснения у него очень часто нелепые — и здесь нелепые. Но дело в том, что, поскольку вся ситуация, которая происходит, абсурдная, ему как бы стыдно это слово употреблять. Я думаю, что очень много от этого происходит: оттого, что происходит, грубо говоря, не жизнь, а мучение — ради какого-то счастливого будущего, неосуществимого совершенно.

Теперь. Убили Сафронова и Козлова, двух бывших рабочих, которые решили карьеру делать — в смысле подниматься по лестнице вверх. Чиклин спрашивает «А кто же их убил?» — «Нам, товарищ Чиклин, неизвестно, мы сами живем нечаянно». Что значит «нечаянно живем»? Скажем, одна американская переводчица написала «случайно», а другой написал «не имея в виду жить», да? Вот непонятно: что такое «живем нечаянно»? Заброшены в мир. Там начинают Хайдеггера к этому приплетать, что он заброшен в мир, но не в этом дело. «Нечаянно, — произнес Чиклин и сделал мужику удар в лицо, чтобы он стал жить сознательно». Самый лучший способ. И это нормальный способ обращения пролетариата с крестьянами, которые частные собственники, а от этого надо отучать. «Чтобы он стал жить сознательно».

«Мужик было упал, но побоялся далеко уклоняться, чтобы Чиклин не подумал про него чего-нибудь зажиточного». Опять, значит, просто он устоял на ногах… Книжка, я говорю, самая жуткая, наверное, из нашей беллетристики. Ну, я не знаю, там можно с Шаламовым сравнивать, но эта, по-моему, страшнее и безнадежнее. И при этом там очень много или юмора, или насмешки. Платонов довольно язвительный человек был.

«Если бы профуполномоченный убавил волнение своей работы, вспомнил про недостаток домашнего имущества в своем семействе или погладил бы ночью свое уменьшившееся, постаревшее тело, он бы почувствовал стыд существования за счет двух процентов тоскующего труда». Два процента — видимо, все профсоюзники, два процента взносов, да? Сказано тоже невнятно. Почему тоскующий труд? Непонятно.

«Но он не мог останавливаться и иметь созерцающее сознание». То есть думать некогда всем. Там почти всем некогда думать, кроме Вощева. «Также и Пашкин наклонял унылую голову, которой уже нечего было думать». Он уже все знает, да? «Потому что почти все знал и предвидел».

Теперь про Жачева. «Урод проехал мимо окна кухни, которая шумела, как котельная, производя ужин». Кухня Пашкина, он богатый человек, да? Это новые буржуи у Платонова — он уже там понял, что вместо буржуев теперь начальники стали. «На его столе находились различные жидкости и баночки для укрепления здоровья и развития активности».

Козлов, который слабосильный, уходит в город, чтобы получить пенсию первой категории и там продвинуться по бюрократической лестнице. «Прощай, — сказал ему Сафронов, — ты теперь как передовой ангел от рабочего состава». Ввиду вознесения его в служебное учреждение, да? Тут даже, по-моему, комментировать ничего не надо. А Сафронов там все время… Он каменщиком должен быть. Пока он тоже роет, но он вообще, по идее, каменщик. Но поскольку до каменных работ дело там ни разу не доходит, то он там начинает по части идейности возвышаться. «И Сафронов остановился перед всеми в положении вождя ликбеза и просвещения, а затем прошелся убежденной походкой и сделал активно мыслящее лицо».

Потом: «Пашкин вынул записную книжку и поставил в ней точку. Уже много точек было изображено в книжке Пашкина, и каждая точка знаменовала какое-то внимание к массам». Это по поводу конкретного человека. «Пашкин обдумал увеличить котлован не вчетверо, а в шесть раз». Там сперва строили, потом сказали, что вчетверо надо увеличить, а потом в шесть раз. «…дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии, чтобы впоследствии радостно встретить ее на чистом месте, — и тогда линия увидит его и он запечатлеется в ней вечной точкой». Слово «линия» там, генеральная линия — скоро уже все эти слова забудутся, да? Это просто будет такой некоторый абсурдный бред. А вообще там линия очень сильно наполнена смыслом, про линию все время говорят.

Не надоело еще? «Сафронов сделал на своем лице определенное выражение превосходства, прошелся мимо ног спящих легкой руководящей походкой. “Ты, товарищ Чиклин, пока воздержись от своей декларации, — с полной значительностью обратился Сафронов. — Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей теории чувств и массового психоза”». Откуда берется «массовый психоз» в устах этого человека, совершенно непонятно. Хотя, действительно, массовым психозом там попахивает, поскольку они все как бы бездумные люди. Вот этот массовый психоз меня больше всего удивляет — откуда он выскакивает у Сафронова? Значит, видимо, вместо «психоза» какое-то другое слово было массовое, «идеология» или чего-то, но у него все спуталось.

«Сафронов произнес во рту какой-то нравоучительный звук (это точно уже из Оруэлла) и сказал своим вящим голосом». А что такое «вящий голос»? Это большой или более сильный. Но почему вящий, непонятно, да. Это слово так не употребляется у нас. «Извольте, гражданин Козлов, спать нормально. Что это за класс нервной интеллигенции здесь присутствует, если звук сразу в бюрократизм растет?» Это там включили громкоговоритель, что ли.

Мне кажется, что очень многие там сокращения, удлинения — они на самом деле имеют не бюрократический характер, а это вроде стихов. Почему я считаю, что это очень заразительная проза, да? Когда к ней немножко привыкнешь… Ко всему надо привыкать — к стихам тоже надо привыкать, и не с первого раза. И к картинам даже привыкать надо.

«Отдельно от природы в светлом месте электричества с желанием трудились люди, возводя кирпичные огорожи, шагая с ношей груза в тесовом бреду лесов». Вот, значит, «тесовом бреду лесов» — это точно вместо стихов. Во-первых, тут слышны аллитерации, да? А во-вторых, на самом деле не тесовый, потому что тес… На самом деле он должен быть там до20 мм, от силы до 25. А леса застилаются досками, то есть вещью более толстой, да? Значит, «в тесовом бреду лесов». Почему бред лесов, непонятно. Или это картина бредовая вся, что там люди таскают эти козлы с кирпичами, да? Или почему? Или так Вощеву кажется. Я не знаю. А со стихами никогда ничего нельзя объяснить.

«Никто не видел снов и не разговаривал с воспоминаниями». Вот это все понятно, да? Это просто такое сокращение, когда во сне ты говоришь с тем… Ну, разговариваешь во сне. «И не разговаривал с воспоминаниями». По-моему, это стихи. «Уже тысячи былинных корешков и мелких почвенных приютов усердной твари он уничтожил навсегда и работал в теснинах тоскливой глины». В «теснинах тоскливой глины» — это все вместе сбито опять, да? Как в стихах.

Ну, я не буду очень длинно про Прушевского, про него особая история, он там все время собирается расстаться с жизнью — тоже от безысходности какой-то. Ну, у Платонова там в письмах такие варианты тоже были, чуть не предложения даже. Значит, Пашкин поставил радиорупор у землекопов. «Жачеву же и наравне с ним Вощеву становилось беспричинно стыдно от долгих речей по радио. Иногда Жачев не мог стерпеть своего угнетенного отчаяния души, и он кричал среди шума сознания, льющегося из рупора: “Остановите этот звук!”» Это, по-моему, происходит постоянно.

«Особенно долго активист рассматривал подписи на бумагах. Эти буквы выводила горячая рука округа, а рука есть часть целого тела, живущего в довольствии славы на глазах преданных, убежденных масс». Горячая рука округа — все понятно сразу становится, да? А дальше идет уже сильное усложнение. При том что это рука горячая, то есть она с тобой может очень быстро разделаться, она живет в довольствии славы на глазах преданных и убежденных масс.

«Колхоз, не прекращая топочущей тяжкой пляски…» Это они когда раскулачили, на них находит такое, вроде амока какого-то, они плясать начинают. Хотя уже жизнь кончилась и у них остались одни гробы только. При этом они пляшут. «Колхоз, не прекращая топочущейся тяжкой пляски, тоже постепенно запел слабым голосом. Слов в этой песне понять было нельзя, но все же в них слышалось жалобное счастье и напев бредущего человека». Да.

«Вощев согласился бы снова ничего не знать и жить без надежды в смутном вожделении тщетного ума». Это все про то же — что он все время ищет смысл жизни или смысл существования. «Лишь бы девочка была целой и готовой на жизнь, хотя бы и замучилась с течением времени». Там сразу все вперед написано. Они хотят, чтобы Настя была жива, и он уже ей биографию всю прописал — «замучилась с течением времени».

Чиклин «снова начал разверзать неподвижную землю, потому что плакать не мог, и рыл, не в силах устать, до ночи и всю ночь, пока не услышал, как трескаются кости в его трудящемся туловище». Это, значит, могилу… я не знаю, может быть, хватит уже, да?Дальше догадка идет. «Котлован» — там написано, что он написан с декабря 1929 года по апрель 1930 года. 7 ноября 1929 года Сталин напечатал в «Правде» статью «Год великого перелома», где был разговор о коллективизации. 7 ноября. А повесть начата, значит, в декабре 1929 года. Началась коллективизация, начались мятежи, началось это пожирание скота, чтобы не сдавать его в колхозы, о чем у Платонова очень сильно написано, как там снег и еще мухи летают, потому что всех поубивали зверей, сожрали, сколько можно… Не зверей, а животных. Сожрали, сколько можно, а дальше лежит и гниет это мясо. И мухи летают, хотя уже зима.

Значит, год великого перелома, когда будут организованы колхозы, и совхозы, и МТС. И начались мятежи, довольно много мятежей было, о чем как-то нам не сильно преподают, и крестьяне действительно резали скот. Начались эти мятежи, а 27 декабря Сталин выступает на конференции аграрников, и там заходит речь о ликвидации кулачества как класса. Примерно то, что происходит в это время в «Котловане». Если считать по повести, что она с декабря по апрель написана, то в это время, значит, сперва Сафронова и Козлова отправляют коллективизировать, помогать там местному активисту. Потом их убивают там.

И происходит ликвидация — кулаков спускают на плоту по реке. Видимо, очень увлеклись этим, потому что несколько миллионов было сплавлено кулаков довольно быстро, отправлено, грубо говоря, там в Сибирь куда-то на голое место. А 2 марта 1930 года Сталин-то опять напечатал статью в «Правде» «Головокружение от успехов», где речь идет о перегибах на местах, что местное руководство чересчур перестаралось. И на самом деле нужно устраивать не коммуны, как там устраиваются у Платонова, а надо кооперативы устраивать, артели. В общем, это похоже прямо на комментарии к тому, что там ЦК делает (ну или Сталин с ЦК), только комментарии довольно жуткие. Но это как бы домысел. С другой стороны, одна исследовательница Платонова считает, что на самом деле «Котлован» написан позже. Там очень темное место. Ну…

В общем, если так взять весь сюжет «Котлована», то он заканчивается нулевым циклом. Это в строительстве такой неофициальный есть термин «нулевой цикл» — это когда только котлован копают, еще даже не начинают возводить фундамент. Они начинают копать, потом они коллективизируют, потом они возвращаются, продолжают копать, а кончается рытьем могилы для Насти, которая для них — будущее социализма. Вот нулевой цикл в точном виде.

Набоков где-то сказал когда-то или где-то написал, что жизнь имеет тенденцию подражать литературе, да? Ну, мне в голову приходят две вещи. История с Дворцом Советов… В 1931 году взорвали храм Христа Спасителя и начали рыть котлован для Дворца Советов. И эта вещь должна была быть примерно как дом 420 метроввысотой — как 3 пирамиды Хеопса, больше, чем Empire State Building. И в 1939 году только закончили кладку фундамента, да? А в 1941-м, в сентябре, уже было завезено железо туда, рельсы… Ну, балки, материалы. Нужно было их увозить и строить противотанковые ежи, потому что немцы к Москве подходили. В 1942 году уже конструкция немножко над землей поднялась — и разобрали эту конструкцию, потому что надо было эту сталь везти и строить мосты. Поскольку Донбасс был захвачен, надо было северный уголь, не знаю, из Воркуты откуда-то везти. Для этого надо было мосты строить. В результате в 1960 году там построили бассейн «Москва», самый большой открытый бассейн в мире. Котлован остался котлованом. Ну а уже в 90-е годы на этом месте построили копию.

А другое — у меня был сосед в Тарусе. Местный, он там в райкоме комсомола был, потом художником был. Местные плакаты рисовал. И он решил строить дом и тоже выкопал котлован большой на склоне. Не очень удобное место было. По ходу дела у него там жена появилась, двое детей родились. А жил он во времянке такой мазаной. Сарайчик, который был замазан глиной, и там железная печка стояла. Дети маленькие совсем — ну, не грудные, но совсем маленькие.

И вместо того, чтобы дом строить, он стал расширять котлован этот. А потом он начал лить фундамент, сам, один всё. Он умел довольно дешево достать цемент, поскольку он местный был. И керамзит, ну, такие шарики, которые для теплопроводности, или там ими засыпают потолки. Но и этого было мало, потом он опять расширил котлован. А он все время жил в этой времянке холодной. И он так и не кончил этого дела. Потом он опять расширил, опять стал лить. Ну, дальше надо или кирпич добывать, или лес добывать, чтобы верх строить, а он только делал фундамент. Потом он уехал в Крым, а из Крыма он уехал в Казахстан, и там его, кажется, убили. Потом стал один плотник строить тот дом, тоже умер. В общем, этот котлован я вживе видел. Это вообще, видимо, наше такое свойство — что мы хотим сперва основательно котлован вырыть, а потом чего-то там светлое поставить. Вот, вроде всё.

Это, я считаю, Платонову, а не мне аплодисменты.

архив